Наталия Жуковская - О буддизме и буддистах. Статьи разных лет. 1969–2011
Все же я получил от Номтоева много очень ценных сведений, особенно об экономическом положении одиннадцати родов хоринских бурят, стойбища которых были разбросаны по всему обширному верхнеудинскому округу.
Прожил я у Номтоева целых три дня, а когда я собрался уехать, то он меня снабдил несколькими письмами к сведущим бурятам, которые впоследствии оказали мне очень важные услуги и во многом помогли моей работе.
Простился я с Номтоевым так, точно я с ним был уже знаком много лет. Этот замечательный старик, действительно хорошо говоривший по-русски, дал мне очень много. Он нарисовал передо мною такую яркую картину современной ему жизни хоринских бурят, что она глубоко врезалась в мою память, и я был ему искренне благодарен за это.
По-видимому, и я произвел на него благоприятное впечатление, так как, провожая меня, он сказал мне:
– Мы близкие соседи. Приезжайте ко мне в гости, когда у вас будет свободное время. Под моей кровлей вы всегда найдете радушный прием» (глава 12).
Сюжет четвертыйОСНОВЫ БУДДИЗМА В ИЗЛОЖЕНИИ ЛАМ
«О знакомстве с некоторыми выдающимися представителями действительной ламской элиты мне хочется рассказать подробнее.
Самая характерная черта этой элиты – это совершенно особенное их отношение к буддизму. Учение Шакья-Муни для них это – бесценный и неисчерпаемый источник всякой духовной жизни. Оно для них мировоззрение, обнимающее все возможные жизненные проблемы и все возможные отрасли знания, но прежде всего и больше всего оно для них религия морали, факел, освещающий путь всем тем, которые стремятся к вечной истине.
Настоящий ученый лама следит за тем, чтобы каждый его шаг соответствовал «святому учению», и все его помыслы и суждения базируются только на «единственной истинной вере» буддийской.
Человеку европейской культуры приходится делать над собою огромное усилие, чтобы понять извилистое мышление таких лам и их своеобразный подход к людям и вещам.
Я припоминаю свою беседу со знаменитым Номтоевым о буддизме. Я нарочно затронул эту тему, чтобы узнать, как такой человек, как он, понимает и трактует религию, которую в Азии исповедывают свыше 500 миллионов человек. И я был поражен, с каким энтузиазмом этот старик мне излагал основы этой веры, которая горела в нем святым пламенем.
Несмотря на то, что Номтоев, сложивший с себя сан «ширетуя», уже десятки лет жил простым смертным, – в нем как бы проснулся страстный лама-миссионер, и он с юношеским воодушевлением разъяснял мне, насколько возвышенно учение Будды и какую божественную миссию оно выполняет.
– Русские, сказал он мне, называют наши храмы «кумирнями» – это грубая ошибка! Мы не поклоняемся идолам, мы верим в единого, истинного Бога. «Бурханы», которыми украшены наши храмы, суть только человеческие воплощения Бога; на самом же деле Бог, царящий над всем миром, един. Но он не всемогущ. Он не может уничтожить мир раньше времени, потому что не он его создал. Мир существовал всегда, он возник из себя самого. Если бы Бог сотворил мир, он не допустил бы столько зла. Но все существующее на земле погрузится в Нирвану. Настанет время, и весь мир исчезнет, потому что, когда все существа перейдут в состояние Нирваны, то и сама вселенная исчезнет, как исчезает отражение предмета в зеркале, когда убирают зеркало. Русские ученые неверно истолковывают слово «Нирвана». Это очень далеко от понятия «небытия», как они думают. Нирвана означает освобождение от всех страданий. Это такое состояние, при котором человеческое существо освобождается от закона перевоплощения и погружается в ничто. Это буддийское «блаженство». Понятие «Нирвана» очень близко понятию «боди» (бодхи. – Н.Ж.). Кто еще не достиг состояния «боди», не может стать «Нирваной». Разница между этими двумя состояниями заключается в том, что «боди» – это высшая ступень духовного совершенства, на которую человек может подняться в течение своей жизни, но человек, достигший состояния «боди», погружается в Нирвану лишь после своей смерти. Поэтому «Нирвана» означает также смерть, особенно, когда речь идет о разных Буддах или вообще о святых людях.
Не скажу, чтобы эта туманная буддийская философия тогда произвела на меня особенно сильное впечатление, но тон и манера, с которыми Номтоев излагал мне основы буддизма, экстаз, которым он зажегся, меня глубоко поразил. Я ясно чувствовал, что Номтоев с гордостью и благоговением ввел меня в священный для него лабиринт буддийской религиозной философии» (глава 14).
Сюжет пятыйЭМЧИ – ЛАМА ИРЕЛТУЕВ
«Другого замечательного ламу я встретил при следующих обстоятельствах.
По совету Номтоева я искал случая познакомиться с ламой Ирелтуевым. Он был ламой-доктором, и его слава гремела по всему Забайкалью, так же, как некогда слава
Номтоева. Маланыч, оказалось, лично знал Ирелтуева и отзывался о нем, как об исключительно хорошем человеке. Этого было достаточно, чтобы я искал знакомства с ним. И мы специально поехали на курорт, где Ирелтуев жил, хотя нам для этого пришлось отклониться от намеченного маршрута на несколько десятков верст.
Прибыли мы на курорт как раз в часы, когда Ирелтуев принимал больных, но как только Маланыч сообщил ему, кто я и с какой целью я разъезжаю по бурятским стойбищам, Ирелтуев тотчас же прервал свой прием, пригласил меня в отдельную комнату, чтобы никто не мешал нам.
ОН СЛАВИЛСЯ, КАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОСТ, И ЭТО МЕНЯ НИСКОЛЬКО НЕ УДИВЛЯЛО, ПОТОМУ ЧТО В ЕГО ГЛАЗАХ СВЕТИЛСЯ ГЕНИАЛЬНЫЙ УМ, И ОН ОПРЕДЕЛЯЛ ХАРАКТЕР БОЛЕЗНИ СКОРЕЕ ПО ИНТУИЦИИ, НЕЖЕЛИ ПО ЕЕ СИМПТОМАМ
К сожалению, нам не удалось спокойно вести нашу беседу. Мне бросилась в глаза огромная разница в отношениях к Ирелтуеву со стороны бурят и небурят. Первые говорили с ним в необычайно почтительном тоне и смотрели на него буквально влюбленными глазами; зато пациенты русские и евреи – а их было довольно много на курорте – не давали Ирелтуеву покоя своими криками, жалобами, назойливыми вопросами. Грубость, а порой и наглость этих пациентов произвели на меня удручающее впечатление. Но Ирелтуев отвечал им неизменно с таким благородным спокойствием и с таким большим достоинством, что я им буквально любовался.
Его мягкий голос, его умный, проницательный взгляд, каждый его жест подкупали своей благородной простотой и, я сказал бы, величием; и еще было стыдно, что эти русские и евреи не понимали, с каким необыкновенным человеком они имеют дело.
Моя беседа с Ирелтуевым продолжалась не больше двух часов; мне было совестно, что я оторвал его от профессиональных обязанностей. Кроме того, нас то и дело прерывали. Вести систематическую беседу не было никакой возможности. Я ему задал целый ряд вопросов, он с своей стороны спросил о многих вещах, его интересовавших.
Его ответы и суждения меня убедили, что он в своей жизни много интересовался и о многом передумал. Он не только был несравненным знатоком тибетской медицины, но также был хорошо знаком с основами нашей европейской медицины. Он славился, как замечательный диагност, и это меня нисколько не удивляло, потому что в его глазах светился гениальный ум, и он определял характер болезни скорее по интуиции, нежели по ее симптомам. Вообще я должен сказать, что Ирелтуев на меня произвел впечатление настоящего умственного аристократа, и я чувствовал, что он вокруг себя создает атмосферу какой-то особой моральной чистоты.
Когда мы покинули Ирелтуева, простившись с ним чрезвычайно сердечно, я сказал Маланычу:
– Знаете, Ирелтуев удивительный человек: такого хорошего и благородного человека я редко встречал в своей жизни, хотя знал много прекрасных людей.
– Это общее мнение о нем, – заметил Маланыч. – Кто его ни увидит, чувствует тотчас его чистую душу. Он был бы настоящим святым, если бы его занятие врача не вынуждало его отдавать слишком много времени светским делам. У него нет отбоя от больных. К нему приезжают пациенты со всей Сибири» (глава 14).
Это далеко не единственные описания встреч с буддистами Бурятии, которые можно прочесть на страницах мемуаров М. А. Кроля. Многие его рассуждения о буддизме, особенно о буддийской философии, о цаме, о том, почему ламы не знают истории и обычаев собственного народа, с позиции сегодняшнего дня кажутся наивными и дилетантскими. Однако не следует забывать, что писал их в конце XIX в. не ученый, а политический ссыльный, весьма доброжелательно настроенный к местному населению и нутром сумевший понять, что за всем им увиденным, услышанным и описанным стоит глубокая, весьма интересная, хотя и не всегда понятная ему самобытная культура, которая у него, интеллигентного человека, вызывала глубокое уважение. Именно этим, прежде всего, интересны бурятские зарисовки в мемуарах М. А. Кроля.
